у меня нет средств содержать совесть...
Я и не знала, что можно так соскучиться по голосу. И когда серые московские будни разорвал надвое пронзительный звонок, а в трубке раздался его бархатный голос, я не придумала ничего лучше, чем свалиться с кровати. Он что-то говорил, а на меня волной обрушилась память о его холодных пальцах, рисующих узоры на моей спине, улыбках только для меня, о том, как он смешно обижался и шёл курить на кухню, о прогулках под дождями, мягких полотенцах и чае с коньяком после, о жарких, душных ночах в августе, когда совершенно невозможно заснуть и ты болтаешь до рассвета, о ледяном ветре в феврале, когда так здорово поглубже закутаться в плед и смотреть, затаив дыхание, уютное кино, об ужинах при свечах в феврале и ленивых завтраках в мае. Он всё говорил и говорил что-то, а я думала, что этого быть не может, потому что не может быть никогда.
Конечно же мы договорились найтись на верандах шумных кофеен когда-нибудь, когда будет тепло, чтобы потом гулять по бульварам и рассказывать всякое. Конечно же мы не встретимся.
А потом он сказал, что скучает, а я ответила, что больше не боюсь влюбиться. Так просто. И нежности столько накопилось за эту долгую зиму, хоть плач от невозможности подарить её как апельсин, такой своеобразный кусочек солнца.И что теперь уже точно. Всё хорошо.
Он улыбнулся и положил трубку.
Конечно же мы договорились найтись на верандах шумных кофеен когда-нибудь, когда будет тепло, чтобы потом гулять по бульварам и рассказывать всякое. Конечно же мы не встретимся.
А потом он сказал, что скучает, а я ответила, что больше не боюсь влюбиться. Так просто. И нежности столько накопилось за эту долгую зиму, хоть плач от невозможности подарить её как апельсин, такой своеобразный кусочек солнца.И что теперь уже точно. Всё хорошо.
Он улыбнулся и положил трубку.
